Лев Рубинштейн: «Современный интернет играет примерно ту же роль, что когда-то фольклор»

Лев Рубинштейн — поэт и один из основателей и лидеров такого направления как московская концептуальная школа. Его стихи давно изучают в университетах, его эссе постоянно появляются на сайте grani.ru. Его нельзя назвать равнодушным, он остро интересуется всем, что происходит в нашей стране.

Нам Лев Рубинштейн рассказал чем интересно присутствие в социальных сетях, почему не стоит удивляться происходящим в России переменам и отчего в одних городах постоянно случаются яркие культурные события, а в других не происходит ничего.

Лев Семенович, каково это — быть сегодня в России поэтом, писателем?

— Трудно сказать каково, поскольку у меня нет другого выбора, я им являюсь и не представляю себе другой участи. Но не думаю, что это совершенно отдельный род занятий. А роль слова в стране по-прежнему очень высока, поэтому меня огорчает так называемое «празднословие», когда люди говорят, ничем не оплачивая сказанное, не обеспечивая его никаким смыслом. Говорят ради того, чтобы говорить. Этого много и в политике.

Конечно, сегодня роль писателя уже не такая, как раньше. Когда-то писатель был общепризнанным носителем речевой нормы, образцом подражания для журналистов. Сейчас появилась новая генерация журналистов, которая, за редчайшим исключением, пишет и говорит очень огорчительно. С другой стороны, относительно роли писателя в России, я всегда привожу один пример. Когда года два назад мы с несколькими коллегами и друзьями абсолютно без какой-либо информационной подготовки затеяли «писательскую прогулку по бульварам», туда пришло невероятно много народа. Мы ожидали, что соберутся наши друзья, появятся журналисты, а вдруг пришло больше 10 тысяч человек. Это было очень неожиданно и приятно. Толпа не выкрикивала никаких лозунгов, люди друг друга узнавали, улыбались, было очень хорошо. Ко мне подскочил интервьюер из «The New York Times» и спросил: «Как вам кажется, почему пришло столько народу?». Я ответил первое, что пришло в голову: «Видимо, роль литературы у нас до сих пор высока».

А насколько, по вашим ощущениям, на словесность влияет развитие интернета?

— Очень влияет и в плохую, и в хорошую сторону. В том числе и на меня. Я достаточно активно присутствую в социальных сетях, что для меня во многом является творческим экспериментом. Используя возможности интернета, я чувствую, как в стилистическом и в жанровом смысле меняюсь сам. Мне это интересно.

Нет ли ощущения, что с развитием сетей очень многие стали считать себя писателями?

— Есть, но я не вижу в этом ничего дурного, время все отсеет. Зато у многих людей появляется шанс вне всяких редакций, издательств высказаться. В некоторых случаях это бывает остроумно, красиво, убедительно. Думаю, современный интернет играет примерно ту же роль, что когда-то фольклор. Раньше фольклор был городской или деревенский, а сейчас сетевой и это нормально.

Интернет — это горизонтальная ситуация, здесь нет главных или второстепенных. Некая иерархия структурируется только статистическими способами: у кого-то больше читателей, лайков, у кого-то меньше. Понятно, что это ненадежный и некачественный критерий, но все же критерий.

Давно, в середине 1970-х, один мой знакомый художник говорил, что поскольку в современном искусстве критериев качества практически нет, то надо быть просто знаменитым художником.

Что вас изначально привело на Facebook?

— И желание стилистического эксперимента, и некий социальный темперамент, который в прежние годы я в себе не очень обнаруживал, а теперь вдруг ощутил. Социальная жизнь подошла ко мне вплотную, я не смог ее не замечать. Я как-то однажды писал в Facebook: «Самое гадкое в нашей эпохе то, что я почему-то должен знать кто такая Мизулина». В советские годы о таких людях я просто не знал, они существовали где-то в газете «Правда», которую я не читал.

С чем связаны такие перемены? Вы считаете, можно как-то повлиять на ситуацию?

— Конечно. Мы все-таки пережили другие времена, и пусть они оказались иллюзией… Я имею в виду начало 90-х, когда было ощущение, что мы на что-то влияем, можем что-то изменить, эта страна наша. В СССР в моей среде было устойчивое ощущение внутренней эмиграции. Мы эмигрировали не в другую страну, а в искусство, дружбу, любовь. Каждый по-своему решал эту проблему. А в конце 80-х вдруг возникло ощущение: что-то меняется, и мы можем, должны на это как-то влиять. Кто как мог, тот так и влиял.

Трудно дистанцироваться от той ситуации, которая сложилась сейчас, поскольку есть ощущение, что мы ответственны за нее, мы чего-то не сделали или сделали что-то не то… Советская ситуация была настолько далекой, инопланетной, что мы даже не понимали их языка, их «партийной абракадабры». Эти говорят на мне понятном и неприятном языке, он знаком мне с детства, язык барака или дворовой шпаны, или, как в случае с той же Мизулиной, интонация противной учительницы начальных классов. А советско-партийный дискурс существовал совершенно отдельно.

Нет ли ощущения безысходности, можно ли, по-вашему, сегодня в России что-то изменить?

— Ощущение безысходности слишком легкое и соблазнительное. У меня есть давняя убежденность в том, что то, что слишком очевидно, скорее всего, неправильно. Мне кажется самоценным простое шевеление. Есть же инстинкты. Если мы переплываем океан, то знаем, что до противоположного берега, скорее всего, не доплывем. Но инстинктивно будем загребать руками и на дно по своей воле не пойдем. Надо что-то делать, вдруг что-то произойдет, и мы достигнем берега.

Я давно живу в нашей стране, поэтому знаю: иногда происходят вещи, которых никто не ждал. В том числе и конец советской власти. Уверяю вас, если кто-то из людей моего поколения говорит, что он это предвидел, не верьте ему! Никто ничего не предвидел. Мы готовились жить в той ситуации и дальше, выстраивали вокруг себя баррикады, отгораживались… Но это произошло, и воспринялось как чудо.

Вы оптимист?

— Исторически да. Я уверен, что Бог не фраер, а история не проститутка, и она на нашей стороне. Также на нашей стороне язык. Мы говорим хорошо, а они плохо. Вкус, здравый смысл и все здоровые нравственные категории на нашей стороне. На их стороне только физическая сила, а это вещь ненадежная.

Социальный темперамент не мешает вашему творчеству, не отбирает энергию?

— Двояко. И отбирает, и придает. Есть перетекание из одного жанра в другой. Я в последние годы пишу гораздо меньше поэзии и больше прозы. Изменились акценты и мотивация. Поэзия была в каком-то смысле занятием эскапистским, способом ухода от действительности, а нынешняя моя словесность — это способ наступления.

Выбор жанра зависит от эпохи?

— От многих вещей. От эпохи, от возраста, от личных и социальных факторов.

Что вы можете сказать о современной российской поэзии?

— Она очень хороша и мне нравится. Не все подряд, но сегодня появилось много ярких, ответственных имен. Как ни странно, в последние годы лидерство в поэзии у женщин (в мое время все было не так). Елена Фанайлова, Мария Степанова, Вера Павлова… Боюсь, кого-то пропустил. Ничего не скажу про совсем молодых, их я еще не знаю. В 80-х мы с моим ныне покойным другом Дмитрием Приговым обсуждали, не закончилась ли на нашем поколении российская поэзия. У нас было ощущение, что мы самые молодые, хотя нам тогда было уже за 40. Казалось, никого за нами нет. Но вот появилось новое поколение, все в порядке.

Сейчас нет иерархии, что мне очень нравится, нет главных и первых поэтов. И наиболее комически выглядит тот человек, который претендует на такую роль. Теперь можно сказать, что поэты сидят за общим столом, разговаривают, шутят, относятся друг к другу с любовью.

Почему вы никогда не бывали в Томске? Не получали приглашений?

— Только не структурированные, к примеру: «Приезжайте к нам в Томск!». Пока не был. А в Сибири мне очень нравится, хотя я плохо переношу разницу во времени. Но меня в последнее время стала очень интересовать российская провинция, что заметно поколебало привычный мне столичный шовинизм, в котором я так или иначе сформировался. Даже Петербург привык считать «деревней», а тут вдруг выяснилось, что в других городах происходит жизнь, причем интересная!

Можете рассказать о нескольких городах, привлекших ваше внимание, с чем связно их развитие, насыщенная жизнь?

— Все зависит от людей, от конкретных персон. Помню, еще в середине 90-х я однажды присутствовал на конференции на тему регионализма. Там возник интересный разговор: кто-то задался вопросом, почему в одном провинциальном городе что-то бурно происходит, появляются новые имена, а в других какое-то болото. Обсуждали, с чем это связано, даже мистические объяснения звучали, например, что на Урале магнитная аномалия. А я говорил о том, что все зависит от людей. Например, есть в городе Самаре два энтузиаста, которые умеют добывать деньги, тормошить местное начальство, а в других регионах таких людей нет. Именно в этом дело, а не в геомагнитных обстоятельствах.

В последние годы город Пермь стал очень интересным городом, безусловно, благодаря определенным людям, в том числе и Марату Гельману. Он человек талантливый и мощный менеджер. Сейчас его выгнали, не знаю, что теперь будет происходить в Перми, хотя он оптимист и считает, что успел вырастить себе смену. Посмотрим. Очень интересный город Новосибирск, очень живой. В Екатеринбурге, Красноярске что-то происходит. Про Томск не знаю.

Но есть депрессивные города, например, Киров, которые меняются с появлением людей. Приехал туда варяг из Петербурга, режиссер Борис Павлович, возглавил местный театр на Спасской, и вокруг него заклубилась невероятно яркая культурная жизнь. Я бывал в Кирове, поскольку театр поставил по моим текстам спектакль, это было жутко интересно и не возникало никакого ощущения провинциальности. Даже в Костроме, еще более депрессивной, усилиями местных энтузиастов был устроен серьезный поэтический фестиваль. Городок маленький, а на вечера просто толпы собирались, было очень трогательно. Так что все зависит от людей.

Текст: Мария Симонова

Фото из личного архива Льва Рубинштейна