Городской конструктор в Томске. Место действия: новые ритуалы в постсоветском городе
Почему молодожены фотографируются на фоне мемориалов, которые не имеют никакого отношения к свадьбе? Как расположение парковых скамеек может повлиять на чувство свободы? Почему памятники становятся интерактивными?
Институт «Стрелка» в рамках издательской программы STRELKA PRESS выпустил эссе антрополога Ильи Утехина «Место действия: публичность и ритуал в пространстве постсоветского города», в котором автор проанализировал новые городские традиции и связал их с тем, как меняется отношение людей к публичным пространствам. «Городской конструктор» публикует отрывки из эссе.
Новые свадебные ритуалы
Иконография свадебного фото естественно вытекает из самого обряда, в ходе которого возлагают цветы, пьют шампанское и фотографируются. Отсюда праздничный вид брачующихся, роскошь их одежды, нередко взятой напрокат по случаю, дворцовые интерьеры, дорогие автомобили и аксессуары. Фото и видео не только фиксирует церемониальные моменты, но и помещает происходящее в необычный и зачастую символический контекст, связанный с местной идентичностью.
Снаружи у памятника архитектуры, просто у памятника и даже во дворе фотографу предписывается проявить «креатив». Фотографируемые что-нибудь изображают, как-то взаимодействуют с памятником или городским ландшафтом. В этом смысле они подобны туристам, «потребляющим» место фотографированием на его фоне; вот и брачующиеся по велению фотографа встают так, чтобы устроить выразительный ракурс. Вот солнце у нее на ладони, вот жених у невесты под каблуком.
А потом они могли бы еще повесить на какую-нибудь ограду моста или парапет набережной свой именной свадебный замок — и символически выбросить ключ в воду, от греха подальше. В отличие от надписи на стене, замок не выглядит откровенным вандализмом, поэтому в некоторых местах, где есть ограда у воды, к этому новому обряду относятся терпимо и даже поощряют. К тому же гроздья замков намекают на плодовитость населения и крепость семейных уз. То есть прочитываются как сообщение, смысл которого не сводится к чистой декоративности.
Переставленные скамейки и разрушение сакральности
Отсутствие поста полиции и камер наблюдения показывает, что теперешняя власть отдает режим использования некогда сакрального пространства на усмотрение пользователей — практически в тех же пределах, что и любое другое пространство публичного парка.
Доступ к мемориалу и формы поведения посетителей не контролируются, в сущности, никем, за исключением других пользователей, и в этом отношении зона памятника не отличается от остальных частей петербургского Марсова поля: в летние месяцы там теперь садятся и ложатся на траву, хотя еще не так давно практически повсеместно были установлены таблички «Ходить по газонам запрещено».
На Марсовом поле в скамейки развернуты спинкой к Вечному огню. Это подтверждает сказанное. Разве в СССР гражданам разрешалось двигать и поворачивать парковые скамейки как им заблагорассудится, «будто у себя дома»? Ничуть: расстановка скамеек и урн была заботой и привилегией администрации, и простые законопослушные граждане в это дело не вмешивались. Напрашивается любопытная аналогия с наблюдениями антрополога Эдварда Холла, исследовавшего культурно-специфичные паттерны использования пространства, в частности — в интерьере жилища и офиса. В отличие от американцев, предпочитающих легкую мебель, которую можно по желанию подвинуть удобнее, немцы, скорее, выберут более массивную мебель, что отражает стремление к контролю над установленным порядком: от посетителя не ожидают, что он станет двигать свой стул, чтобы устроиться поудобнее.
Интерактивные памятники
Бюсты Лермонтова, Гоголя (и некоторые другие бюсты) взирают на происходящее со своих постаментов как на нечто преходящее, не имеющее, в отличие от них самих, отношения к вечным ценностям. Эти временные фигуры, однако, разделяют с новой генерацией «постоянных» памятников одно интересное свойство: они провоцируют зрителя совершить с ними какое-нибудь действие. Встать так или этак, за что-нибудь подержаться — и, конечно, сфотографироваться в оригинальной позе, где памятник и потребитель составляют некий ансамбль. Тем более что многие из этих фигур сознательно спроектированы так, чтобы с ними можно было взаимодействовать: статуя фотографа на Малой Садовой в Петербурге в словно просит взять ее под руку, шемякинский Петр в Петропавловке гостеприимно подставил всем желающим свои колени. За последние два десятилетия на улицах, в парках и в новоустроенных пешеходных зонах постсоветских городов появилось довольно много подобной жанровой скульптуры.
Традиционные памятники создавались с расчетом на визуальное впечатление, но не на интерактивность. Они стоят на высоком постаменте и несоизмеримы с масштабом человека, проходящего мимо. Залезть на обычный памятник — вандализм и хулиганство. Иногда статую, если постамент не слишком высок, можно потрогать, подержаться за какое-нибудь до блеска натертое место, но эта импровизация потребителя не входила в авторский замысел.
Новая городская скульптура зачастую намеренно создает такие возможности взаимодействия. Слово «возможности» здесь употреблено в терминологическом смысле, близком к тому, как это понятие трактуется в дизайне. Оно восходит к психологу Джеймсу Гибсону, адепту экологического подхода к восприятию и, опосредованно, к гештальтпсихологии. В свете этих подходов окружающий мир в восприятии всегда осмыслен и значим, что выражается в тех возможностях, которые он открывает воспринимающему индивиду. Гибсон цитирует Курта Коффку: «Каждая вещь говорит, что она собой представляет <…>, фрукт говорит: „Съешь меня“; вода говорит: „Выпей меня“; женщина говорит: „Люби меня“» (Гибсон 1988: 204). Шемякинский Петр словно нашептывает гуляющему: «Сядь ко мне на коленки и попроси нас щелкнуть», — он, подобно любому другому объекту, открывает возможности для физического взаимодействия с собой.
Иллюстрации предоставлены институтом «Стрелка»