18+
18+
Интервью, Краеведение, Люди, Люди Томска, Слова, Томск казак лагерь воры тюрьма Сталин Одиссея старого казака. Часть 2.Жизнь невольная
РЕКЛАМА

Одиссея старого казака. Часть 2.
Жизнь невольная

АВТОР
Катерина Кайгородова

Мы продолжаем рассказ Алексея Харитоновича Нестеренко, начатый в прошлом году.

Во время войны он попал в плен, отсидел в немецких лагерях, был освобожден союзниками, и в конце войны отправлен в Советский Союз. Но Родина встретила его неприветливо.

Следствие длиной в год

— Нас, около тысячи бывших военнопленных, под конвоем провели через всю Одессу. А потом без суда и следствия отправили в Башкирию на нефтяные промыслы. С осени 1945 года до весны 1946-го мы жили в лагере на станции Алкино. Работа у нас была такая: месили глину, делали саманные кирпичи, и по три километра носили их на себе до места, где строили дома для офицеров.

Кормили ужас, как плохо. А вечером перед сном, в 10 или 11 часов, выводили всех на поверку и заставляли петь гимн Советского Союза. Два человека из НКВД следили: кто поет, а кто только губами шевелит. Мне не раз предупреждение делали: ты не хочешь петь гимн? Тебе все не нравится? Конечно, не нравится — безобразие такое!

Весной 1946 года меня привезли к реке Белой, и там под конвоем двух сотрудников НКВД переправили на лодке на другой берег, в Уфу. Если бы я знал, что дадут десять лет, я бы точно перевернул лодку — и сам погиб бы, и эти НКВДшники.

В Уфе сразу повезли в тюрьму. Там обыскали, обрезали пуговицы, вытащили шнурки из ботинок, чтобы я не убежал или не сделал что-то с собой, и поместили в камеру. Меня надо было к политическим, а посадили с ворьем, бандитами. А эти воры были уже связаны со следователями, они тоже начали учить меня «родину любить»…

В общем, меня там здорово побили — три дня лежал около параши. А когда немножко очухался, следователь вызвал меня на допрос. «Зачем, — говорит, — его в эту камеру поместили? Его в другую надо было». Будто бы не знал…

Так началось следствие, которое продолжалось почти год. В новой камере нас было три человека. Стульев нет. Кровати днем подвешивали к стенке — ни присядешь, ни приляжешь. Соседи все были политические или военнопленные, как я. Один дедушка из местных, ему часто приносили передачи. Он нас нет-нет, и медом угостит. А вообще менялись соседи часто, особенно политические.

В камере спать не давали ни днем ни ночью. Раз в неделю вызовут на допрос — следователь задаст несколько вопросов, потом ему приносят чай, он сидит, закусывает. Какими-то своими делами занимается, может, письма от своей барышни читает. А я, сидя на стуле, дремать начинаю. Если следователь это заметит, нажимает кнопку на столе, приходят два мордатых верзилы и, ни слова не говоря, начинают меня метелить. Следователь не бьет, а только мораль читает: «Ты что, спать сюда пришел?» Потом уведут в камеру и опять целую неделю не вызывают.

Я уже мечтал, чтобы меня быстрее осудили. Да и следователь все обещал: «Дадут тебе три года, отправят на работу, деньги получать будешь, продукты хорошие покупать, и еще домой высылать». Я верил… Тогда, за границей, тоже поверил ведь их словам — что нас простили, что войны без пленных не бывает…

«Выпускайте! Пойдем на работу!»

В конце октября 1946 года был суд. Зачитали приговор: 10 лет дальних лагерей, еще пять лет ссылки. Хорошо их помню, прокуроров этих. Три такие «будки» выхоленные, все в орденах.

Перевели меня в общую тюрьму. Есть в Уфе старинная тюрьма, построенная еще при Екатерине, в форме буквы «Е». Камеры были переполнены людьми: и ворье, и политические — все вместе. Меня втолкнули туда, и я просто упал людям на головы. Целую неделю находился в этой камере. Кормили так — принесут баланду, окошко открывают, и каждый по очереди берет свою порцию. Командовал там вор в законе. В другой раз не так на него посмотришь, он тебя оттолкнет, и ты лишаешься пайки. Я уж думал: «Скорей бы на этап».

Потом меня и еще несколько человек из этой камеры вывели под конвоем, погрузили в «столыпинский» вагон, полный заключенных. С боку на бок можно было только всем вместе повернуться, настолько тесно там было! Кормили ржавой селедкой. Съешь и ее — лишь бы желудок не вхолостую работал. Потом дадут по кружке воды, а после нее еще сильнее пить хочется. Возле меня лежал узбек, здоровый такой. Вот он сожрет все, выпьет, а потом орет: «Начальник, давай вода!» До того он надоел — и нам, и начальству! В общем, однажды на станции вывели его и больше не приводили. Зато у нас немного посвободнее стало.

Из городов, которые мы проезжали, запомнился только Челябинск. Там нас первый раз за целый месяц вывели на прогулку.

Потом довезли до станции Вожаёль в Республике Коми, и под конвоем пешком повели в лагерь. Уже был снег, мороз, а я был одет еще в рабочую форму, которую выдали на нефтяном промысле: старые брюки, пиджачок и легкая шапка. На ногах — не портянки, а тряпки. Рядом с нашей колонной ехали две подводы. Потому что многие не выдерживали, падали, и их грузили на санки, лишь бы количество человек сошлось — сколько вышло и сколько в лагерь доставлено.

Привезли нас в лагерь, завели в столовую. Передо мной поставили чашку с баландой, я начал с жадностью хлебать. Вдруг кто-то сзади подошел и похлопал по плечу. Только я на секунду обернулся — а чашки нету. Потом пришло время хлеб получать — 300 граммов на весь день. Хлеб принесли на всю бригаду из 30 человек — в деревянном ящике без верха, типа подноса. И тут свет выключается, к раздающему кто-то подходит и бьет под дых, хлеб падает на пол. Кто в курсе дела, тот знает, что можно поживиться: хватают, жрут. А я опять без пайки остался.

Утром надо выходить на работу. Тут думаю: «Я ж баланду не ел, хлеб не получил. Какой из меня работник?» Ну, и залез под нары, спрятался. Но ворье же все ходы-выходы в казарме знает. Вытащили меня за ноги, как шкодливого котенка, и к начальству. А оттуда — в изолятор, и не меня одного, много таких было.

Изолятор холодный, окна разбитые, сквозняки. А в ноябре морозы уже крепкие на севере, на Печоре этой. Мы давай в двери стучать и кричать: «Выпускайте! Пойдем на работу!» Нас на работу и отправили.

Лесоповал и «политические»

Определили меня в лесоповальную бригаду, лес пилить. Ну, хоть у костра посидели, кое-как отогрелись. А после работы — опять в казарму, на нары, на матрасы, набитые стружками да опилками…

По утрам приезжала бричка собирать по всей зоне мертвецов. Довозит до проходной, а там охрана берет железный штырь и пробует: если живой человек, он закричит. А если не кричит — вывозят за территорию лагеря. Все это я видел, все это прошел.

Поначалу кое-как выжил. А потом приспособился. Нашел палку, сделал метелочку и начал утром, до развода, а иногда и вечером казарму подметать. Больше старался подметать возле нар воров и «придурков» («Так грубо назвали туземцы тех, что сумел не разделить общей обречённой участи: или же ушёл с общих или не попал на них». — А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг»). Это были заключенные грамотные, с небольшими сроками. Главное — они посылки получали. Я помню одного миллионера, дали ему 10 лет. Так ему каждый день посылки приносили: там и печенье, и консервы. На что ему баланда эта? Он ее может мне отдать запросто. Так я и приспособился.

Потом начал ходить со своей метелкой в хлеборезку, подметать там. В хлеборезке работал вор Серёжка. Он несколько раз меня дубасил, но я продолжал туда ходить; думаю, все равно он мне хоть кусок хлеба даст. В конце концов, Серёжка спросил: «Ты, я вижу, настырный и грамотный. Сможешь резать хлеб на пайки и взвешивать?» Я говорю: «Конечно, смогу!» А чего не смогу, когда есть нечего. И вот, он меня взял в хлеборезку. Хлеба разрешил есть, сколько влезет. Но резать и взвешивать надо было тщательно, без довесков. Каждый грамм на счету.

Когда я только пришел в хлеборезку, при росте 170 см весил 43 килограмма. Меня от работы отстранили как инвалида. А тут за месяц поправился на 30 килограммов! На очередной комиссии, а они каждый месяц проходили, начальник на меня посмотрел и говорит: «Не раздевайся. И так вижу, что хватит тебе бездельничать» (ну, он не так, конечно, выразился...). И отправили меня обратно на лесоповал.

Сначала поставили топором сучки рубить. Потом — раскрыжовщиком, лучковой пилой ствол на части пилить. Тяжело, но пайку заработать надо. Так и работал. Даже звеньевым назначили.

Основную массу заключенных составляли «политические» и мелкие воришки. Кто в магазин залез, кто мешок картошки где-то у соседа украл — а срока большие давали. Бывает срок — 10 лет! Спросишь, за что? А он и сам не знает… Одним словом, всех подряд собирали, чтобы было кому работать, восстанавливать разруху послевоенную. Но верховодили в лагере воры. Они и должности все занимали, и порядок устанавливали. Я начал немножко общаться с ворами. Был с ними на «ты», но все равно считался, как они говорили, «мужик».

Был у меня в звене один вор, Паша звали. Ему всего год до конца срока оставался. Он всё мне твердил о том, как на волю выйдет, в Воронеж уедет, жену с сыном увидит…

Паше как вору работать было нельзя, по их понятиям. Я и не заставлял. Он мне в другом пригождался. Когда вывозили бревна на верхний склад, там в учетчиках тоже одно ворье сидело. Они с каждой телеги кубометра два леса недосчитывали. А Паша договорился с ними так, чтобы в моем звене кубатуру считали точно. И нам легче было норму выполнять.

И вот, однажды пришел из Москвы этап, а там был вор в законе. У нас-то в лагере были «сучьи» воры, а этот — законный («суки» — воры, сотрудничавшие с лагерной администрацией. «Воры в законе» отказывались иметь любые отношения с государством. Подробнее о «сучьей войне» у В.Шаламова: — прим.ред.). Этого вора им надо было или переманить на свою сторону, или «убрать». А он не соглашался «сукой» стать. Как у них такие вопросы решались? Воры собираются в круг, делают жребий, кидают в шапку, и кому он достанется — тому суждено «убрать» московского. Жребий выпал Паше.

На другой день он мне говорит: «Алешка, я сегодня не иду на работу. Дело у меня есть важное». Одним словом, он припрятался в бараке, и как только московский вор появился, зарезал его заточкой. Добавили ему к сроку еще 10 лет. Так и не уехал он в свой Воронеж, а вернулся в мою бригаду. Вот такие дела были.

Любовь и бухгалтерия

Когда в 1953 году Сталин помер, никто еще ничего не знал, а воры уже знали. И вот, нас выгнали на утреннюю поверку. Смотрю, охраны на воротах много стало. Обычно 10-15 человек, а тут целый взвод, да еще с оружием. Думаю, в чем же дело?

Раз — выскакивает один вор в законе и кричит: «Мужики, на работу сегодня не идем, Сталин подох!» Заключенные моментально разбежались, кто куда. Далеко, конечно, не ушли. Охрана сразу начала стрельбу из автоматов, чтобы на испуг взять. Ну, и начали порядки наводить. Когда Берию расстреляли, ворье начали переводить в отдельные казармы. Большое дело сделали, а то же они покоя не давали «мужикам», «фраерам».

Еще заключенным за работу начали деньги начислять. То мы бесплатно работали, за баланду и кусок хлеба, а тут стали получать в месяц аж 100 рублей.

Кассиршей у нас стала Люба, жена начальника лагеря. И вот с ней у меня такая любовь приключилась. Мне было в то время уже около 30 лет, а она чуть постарше.

Первый раз я Любу увидел, когда она заходила в зону при охране, и сошлись мы с ней глазами. Она на меня вот такие глаза вытаращила, а я — на нее. Запомнилось мне это.

Потом прихожу за получкой, она спрашивает: «У вас деньги не отбирают?» Я говорю: «Если среди воров знакомых нет, или не дашь наперед им взятку, то могут забрать». «Тогда, — говорит, — постой пока в сторонке. Когда все разойдутся, я тебе выплачу». Я так и сделал: дождался, пока все уйдут, получил деньги и сунул в карман. Прихожу в барак, развернул, а там вместо ста — 120 рублей.

На следующий месяц опять пошел в кассу, стою в общей очереди. А она мне говорит: «Заходи через бухгалтерию». Там тоже заключенные сидели: счетоводы, бухгалтеры. Каждый взглядом провожает, думает: как же так? Ну, я зашел к ней, поздоровался, и говорю: «Вы мне лишние деньги дали». Она делает удивленный вид: «Не может быть!» Я сказал, что лишнего мне не надо, и положил на стол 20 рублей. Вот так мы с ней познакомились.

Встречались, конечно, только раз в месяц, в бухгалтерии. Только словечком и удавалось перекинуться. Однажды она мне сказала: «Знаешь, Алеша, я тебе костюм хороший купила. В назначенное время я тебя вызову домой работать, переодену — и мы уедем отсюда, нас никто не поймает». А мне сроку оставался всего год. И я испугался, сказал ей, что на это не пойду. Все равно бы поймали, потому что везде НКВД.

А потом дошло дело до кума (начальник лагеря или сотрудник оперативной части — прим.ред.), что мы с ней подолгу разговариваем, и меня отправили на штрафную зону в командировку.

Она в последний раз туда приезжала. Всем деньги выплатила, потом меня отдельно вызвала. Может быть, она рассчитывала на что-то женское? А я с девчонками даже и разговаривать не умел... Да и побоялся, как бы хуже не было. Она, видно, что недовольна была, но отпустила. Я вернулся в барак, ребята начали смеяться: «Ну как, Алешка, были шуры-муры?» Я говорю: «И не спрашивайте». На этом вся любовь моя кончилась.

В конце концов, подошел к концу долгий срок. В Ставрополь меня не пустили, чтобы смуту среди казаков не сеял. А родители у меня к тому времени переехали в Киргизию, и я поехал к ним. Так началась моя вольная жизнь.

Продолжение следует.

Фото: Владимир Дударев

Город

Первая съемка города в архиве «ТО». Весна в Томске 2005-го

25 марта 2024
Краеведение

Архив Дальнего Востока в Томске. Как хранилище документов почти полвека проработало в Воскресенской церкви

18 марта 2024
Люди

В Томске презентовали сборник воспоминаний об известном томском ученом Вячеславе Новицком

25 марта 2024
Интервью

Писатель Сергей Мальцев: «Во второй части „Погрома“ герои переживут свой ад, рай и возрождение»

12 марта 2024
Креативные индустрии

Как делают хорошее кино. Кинопродюсер Наталия Клибанова о создании «Мастера и Маргариты», региональных поисках киноиндустрии и впечатляющих томичах

21 марта 2024
Люди

Самолет в натуральную величину и премьера в аэропорту. Как томичи готовят спектакль-перформанс о выдающемся летчике Харитоне Славороссове

27 марта 2024
Как это работает

10 историй Михаила Фаустова о том, как книжные фестивали меняют города

7 марта 2024
Креативные индустрии

Локальные истории. Кинопродюсер Павел Сарычев о том, почему столичные производители фильмов и сериалов все чаще обращают внимание на регионы

20 марта 2024
Люди

«Торо́ва, Топӄ!»: как лингвист Григорий Коротких помогает томичам изучать селькупский язык

5 марта 2024