Принцип чтения.
Сергей Филиппов: «До последнего времени не мог читать Пушкина»

АВТОР

Мария Симонова

Когда твой собеседник — режиссер, поэт, драматург, а в прошлом был хирургом — то разговор с ним о книгах обязан быть увлекательным, подумали мы. И не ошиблись.

Сергей Филиппов, герой нашего очередного «Принципа чтения», поведал нам и о перинатальных матрицах Грофа, и об искусственных ребрах, и о современных пьесах, и о своем долгом пути к Пушкину.

— В детстве мама мне все время говорила: «Книги — это очень важно. Если ты будешь много читать, с тобой будут дружить, ты многое узнаешь, ребятам станет интересно с тобой разговаривать». Но сказать, что я рано полюбил читать, не могу. Долго слушал, как мне вслух читала мама. Она часто выбирала книги Виталия Бианки, и мне было страшно жалко животных из его рассказов.

Когда я подрос, то начал читать сам, и моей любовью надолго стала «Старая крепость» Владимира Беляева, толстая книга про маленького мальчика из Каменец-Подольского. Это западная Украина, мой дед там работал секретарем парткома, причем сразу после Николая Островского, написавшего «Как закалялась сталь». Видимо, отчасти поэтому мама предложила мне эту книжку. «Старая крепость» — настоящая сага, там действие затрагивает Революцию, Гражданскую войну, межвоенное время, Великую Отечественную войну. Эта книга была первой, которую я перечитывал несколько раз. Привычка осталась — я люблю зачитывать книги «до дыр».

Второй такой историей стали «Три мушкетера». Это даже не перечитывание. Ты открываешь книгу и уже знаешь каждую букву, которая будет дальше, и с удовольствием опять окунаешься в это море, связанное с прекрасно знакомыми тебе событиями… Совершенный уход от реальности.

***

Еще один странный автор, которого я тоже любил и зачитывал — Антон Макаренко и его «Педагогическая поэма». Это было в 4-м классе. Мне очень нравилось, как вели себя беспризорники и как Макаренко, будучи учителем, лихо бил им морды, и постепенно все они его полюбили. Я решил: «Это настоящий учитель. Жаль, у нас таких в школе нет!». Мне казалось, что такой стиль преподавания самый правильный. Возможно, хирургия в моей жизни потом тоже возникла из этого: у нас был в мединституте потрясающий педагог Георгий Евгеньевич Соколович, военный врач. Он разговаривал с нами очень жестко. Это на меня произвело неизгладимое впечатление на четвертом курсе.

***

Не могу сказать, что в детстве я читал что-то по медицине. Эти книги появились позже. Если говорить о художественной прозе о врачах — то, конечно, главное произведение здесь «Записки юного врача» Булгакова. Из специфической литературы — Станислав Гроф, «За пределами мозга». Потрясающая монография! Он врач-психиатр, в 50-е годы начал работу с безнадежными раковыми больными, у которых опиаты не снимали болевой синдром. Использовал ЛСД, в то время легальный препарат. Его выпускала компания «Сандоз». Гроф начал применять его на людях. Эффект был мощный. Боль не проходила, но у людей менялось к ней отношение, они переставали от нее страдать, могли с ней работать. Потом Гроф пошел дальше, начал исследовать препарат на здоровых добровольцах и открыл то, что называется базовыми перинатальными матрицами. Они связаны с воспоминаниями человека о своей жизни в матке. Он открыл, что люди помнят преимущественно один из четырех моментов.

Первая базовая матрица связана с океаническим состоянием плода. Когда весь мир маленький, он рядом, он за тебя, у тебя все есть, тебе хорошо, ты защищен, еда поступает в пуп. Тебе ничего не надо, ты в состоянии блаженства. Люди с преимущественно такими воспоминаниями о перинатальной жизни, как правило, везде чувствуют себя в жизни комфортно, легко осваиваются в социуме, приспосабливаются к изменениям среды, всегда чувствуют себя легко, не склонны к наркомании, суициду. Они психически здоровы.

Но не все сохранили воспоминания именно об этом фрагменте перинатальной жизни. Вторая базовая матрица связана с самым началом схваток. Когда тебя еще не ломает, но сосуды пуповины спазмированы, не поступает еды, недостаточно воздуха. Мир относится к тебе агрессивно. Непонятно, что он с тобой сделает. Люди с этим воспоминанием в жизни чувствуют себя некомфортно, они часто страдают параноидальными ощущениями. Им не нравится мир, он к ним постоянно враждебен. Они склонные к алкоголизму и наркомании, хотят вернуться в прежнее состояние блаженства, поэтому после алкоголя или наркотиков они расслабляются, становятся добродушными, счастливыми. Но это ведет к зависимости. Эти люди редко склонны к суициду, а если идут на него, то выбирают не кровавые, а наименее травматичные формы. Принять яд — это их способ. А лечь под поезд и повеситься — не про них, а про следующих ребят, которые помнят самый страшный момент родов — когда мир тебя ломает. В буддийских текстах написано, что боль рождающегося человека похожа на боль взрослого, когда ему отрывают мясо от костей. Это стресс, чудовищное болевое ощущение. Опять же по описаниям, смерть проще и приятнее, чем рождение. Люди, помнящие эту матрицу, как правило, агрессивные, тяжелые. Их много в тюрьмах, на войне. Если они принимают алкоголь, то становятся агрессивными — они как бы стремятся скорее пройти через кошмар родов.

Четвертая перинатальная матрица — это те, кто запомнил момент, когда роды закончились, все страшное осталось позади. Такие люди готовы бесконечно двигаться вперед в жизни, это лидеры с мощным потенциалом. Им не нужен не алкоголь, не наркотики. У них впереди только хорошее, а все страшное навсегда осталось в прошлом.

Затем Гроф пошел дальше. Он продолжал исследования на здоровых добровольцах и больных с душевными расстройствами. Люди с фобиями, паранойей, шизофренией во время ЛСД-сеансов погружались в прошлое и проходили через свою перинатальную жизнь, вспоминали свое перинатальное существование и затем выходили к богу, к свету. Это работало. Принцип примерно как у Фрейда в психоанализе, где надо довести человека до болезненного переживания… Только тот анализировал детство, дальше не мыслил. А Гроф обратился к перинатальным переживаниям. Потом он пошел дальше. Не у всех проходили симптомы, и люди проживали свои прошлые жизни на сеансах. У него был пациент, который страдал от боли в плече. Они не снимались ничем. Потом он вспомнил, что в прошлой жизни служил в мятежных войсках Кромвеля в Англии и его ранили копьем в плечо. Когда он пережил этот момент, боли прошли.

Потом ЛСД стало нелегальным препаратом. Гроф перестал его использовать. Он придумал другой метод, как добиться тех же самых результатов — это холотропное дыхание.

***

Психиатром я хотел стать всегда, а книга Грофа меня укрепила в этом желании еще больше. Но когда я увидел, что представляет собой психиатрия на самом деле, то понял, что не буду этим заниматься. Дело в том, что психиатры — это, на мой взгляд, вообще не врачи. Им непонятно — что же они лечат. Они вторгаются в область человеческой психики, как слоны в посудную лавку. Это люди, которые эмпирическим путем установили, что если пациент слышит какие-то голоса, то в некотором проценте случаев это пройдет после удара электрическим током через мозг. И они (психиатры) начинают так лечить. Попросту, пациентов пытают, и статистически получают хорошие результаты. Что говорить, если лоботомия была совершенно легальна меньше, чем полвека назад. Книга, фильм «Пролетая над гнездом кукушки» — это, в общем, чудовищное описание того, что представляет собой психиатрия.

Не знаю, что творится в этом направлении сейчас. Слышал, произошло много позитивных изменений. Меньше используют электрошок и инсулиновый шок. Но это чудовищно, когда психиатры не понимают, что с людьми происходит, но берут на себя смелость назначать подобного рода «лечение».

***

Когда я был хирургом, то читал только специальную литературу, был на 100% погружен в профессию. Защитил диссертацию, она называлась «Пластика дефектов грудной стенки оригинальными конструкциями из никелида титана». Это уникальный сплав, над ним работают в институте медицинских материалов и имплантатов с памятью формы (если я правильно помню название этого института). Металл сверхпластичен, обладает эффектом биологической инертности (имплантируемый в организм металл не становится чужеродным, в него прорастают сосуды, ткани). Была экспериментальная работа, мы выполняли собакам резекции ребер, вместо них устанавливали импланты из никелида титана. По результатам диссертации оказалось, что эти ребра значительно лучше, чем природные. Показатели биомеханики дыхания у исследуемой группы собак оказались лучше, чем в контрольной группе.

***

Хотя я в студенчестве и потом, работая хирургом, ничего не читал, но постоянно что-то сочинял сам. Чукча не читатель, чукча писатель, как говорится в старом анекдоте. Сочинял пьесы, послал их на фестиваль молодой драматургии «Любимовка», меня пригласили…

До этого я и не представлял, себе что есть современная драматургия, думал, что я такой один.

***

Конечно, у меня есть предпочтения в поэзии. Главный поэт моей жизни — Иосиф Александрович Бродский. Мне кажется, у всего, что я делаю, «ноги» все равно растут из этого. До Бродского на меня большое впечатление производили Маяковский, Хлебников, Введенский.

Я до последнего времени не мог читать Пушкина. Он мне казался пустословом. «Вруб» произошел благодаря его детским сказкам. Пока моей старшей дочке не исполнилось 5 лет, и я пытался ей читать их, она сразу зевала и убегала. Недавно предпринял очередную попытку: надо же прочитать детям сказки Пушкина! Начал не с «Рыбака и с рыбки», а со «Сказки о царе Салтане». До этого я любил только прозу Пушкина. За очень странную вещь — он умудряется в минимальном количестве знаков на бумаге спрессовать колоссальное количество событий, причем делает это изящно и красиво. В трех предложениях полжизни. Он пишет прозу как драматург. И в «Сказке о царе Салтане» меня тоже это поразило. Три девицы под окном только что пряли поздно вечерком, а вот уже одна из них стала царицей. Тут, оказывается, стоял царь. Ничего себе! Его ходы поражают.

Мне всегда не нравился «Евгений Онегин», но благодаря «Царю Салтану» я начал в очередной раз читать его, и он меня привлек, опять же своей драматургичностью. А лирические отступления, которые всегда казались мне скучными, сейчас, видимо, уже в силу возраста, кажутся милыми и прозрачными.

А до большой, серьёзной поэзии Пушкина, я, наверное, не дорос еще. Думаю, может, еще через несколько лет…

Вообще Бродский, Бродский и еще раз Бродский. Абсолютно все у него люблю. У него нет ни одной холостой, пустой строчки. Есть еще прекрасный Гребенщиков, у него тоже нет пустых строчек. Но все равно тексты песен — это не стихи. Поэзия вне его музыки была бы странной и совершенно неполной. «Храни меня, пока не начался джаз», это ни о чем, а когда ты это слышишь как песню, то уже совершенно по-другому воздействует.

***

Когда я стал учиться на режиссера, то читать все равно ничего не хотелось. Хотелось писать самому. Но собственную драматургию у нас на курсе не особенно приветствовали, хотя я и делал этюды по своим вещам. Все же нас просили, чтобы мы были чуть шире, чем знатоки собственного творчества, побольше читали. У нас мастер, Марк Захаров, был специфический педагог. Чтобы его понять, надо было быть умнее. Я на него страшно злился, мне казалось, он требует от нас, чтобы то, что мы ставим, было смешно. Теперь понял, что был неправ.

До рождения дочерей я читал очень мало. А потом книги стали возможностью убежать от детского крика в ванную. Там я долго читал… И вошел во вкус. «Войну и мир», «Анну Каренину», «Братьев Карамазовых», «Идиота» я прочитал уже сравнительно недавно.

***

Если говорить о классике, то единственный, кого я читал очень много еще в институте, о чем не жалею, это Антон Павлович Чехов. Причем и его драматургия, и его проза. Он показался мне волшебником, и до сих пор я его так воспринимаю. Не понимаю механизма, как он это делает. Это не шутки: они пьют чай, больше ничем не занимаются, а ты в конце понимаешь, что мир разрушен. И если ты эмоционально в это включаешься, погружаешься, то тебе необязательно понимать, что там за слова.

Его драматургия сложна тем, что ее не надо воспринимать как прозу. Они близки по языку, но пьесы надо переводить на сценический язык. А при этом тебе самому кажется: «Как можно это делать, это же Чехов!».

Из тех классиков, кого я называл раньше, странное впечатление создает «Идиот» Достоевского. Когда ты его читаешь, у тебя как будто рот забил шоколадом, насколько это вкусно написано. Весь остальной Достоевский — от него у меня ощущение плохо сделанного романа. «Братья Карамазовы» особенно. А «Идиот» — это другое.

Я думаю, я не дорос до Льва Толстого. Он мне кажется неинтересным, нравоучительным автором. Я не считаю, что так оно и есть. Мне просто надо поумнеть. Пушкин же мне теперь интересен.

***

Был период после учебы на режиссера, когда я читал много современной драматургии — самой разной, и нашей, и зарубежной. По четыре пьесы в день на протяжении ряда месяцев. Да, появились интересные авторы. Из всего движения российской новой драмы мне очень нравится Павел Пряжко. При всем количестве эпатажа, который есть в его пьесах, это у него не главное. Мне кажется, Пряжко как никто другой удивительно чувствует правду нашего бытового языка, его абсурдность, неповторимость. Есть такое ощущение что ему и драматургическая конструкция особо не нужна. Его умение взять и устную речь перевести в письменную поражает. Знаю многих вульгаризаторов, которые пытаются так делать, но у них получается не живая вещь, а жуткая вульгарщина, совершенно ненужным напичканная сленгом, неправильными несуществующими фразеологическими оборотами.

Есть авторы, которых много ставят, и они мне категорически не нравятся.

А Вячеслав Дурненков мне нравится. Михаил Дурненков тоже прекрасен, но Вячеслав мне значительно ближе. Это такой метафизик театра.

У Юлии Тупикиной недавно появился шедевр, на мой взгляд, пьеса «Злая мать». Я не очень люблю современную женскую драматургию, но тут создана настолько метафоричная глубокая история с тонким интеллектуальным стебом над комплексом современного человека… Это дико интересно! На трех человек пьеса.

***

Не могу не упомянуть еще двух авторов. Есть невероятный, великий, фантастический Сорокин, который владеет языком, как владеет оружием мастер клинка. И есть Пелевин. Который даже не столько писатель, сколько транслятор идей. Прочтение книги для меня — это всегда встреча с человеком. Они бывают на разных уровнях. Можно глазами встретиться… Очень интересные встречи в моей молодости у меня происходили в переполненных автобусах. Стоя на передней или задней площадке, на другой я замечал красивую девушку, пристально смотрел на нее. Иногда она отвечала мне взглядом. Иногда завязывался диалог глазами. Это было жутко интересно. Иногда мы выходили на разных остановках. Если она раньше, я пристально смотрел ей вслед, порой она оборачивалась, тогда мы подмигивали друг другу или просто прощались. Иногда я выходил раньше, просто нагло стоял и смотрел, ждал, пока она обернется. Бывало, это происходило. Дико интересные диалоги. Встреча на уровне глаз, речи, ума… Встреча с книгами — это же встреча с авторами на уровне их ума и речи. Часто мне кажется, это значительно интереснее чем встреча с писателями за столом за кружкой пива.

***

В основном я называю русскоязычных авторов. Я наткнулся на то, что не могу читать иностранную прозу. За исключением Маркеса, причем только его романа «100 лет одиночества». Остальное мне мало понятно. А «100 лет одиночества» близко к Чехову. И тоже, наверное, за счет близости к Чехову (он им восторгался) мне нравится Мопассан, особенно его «Жизнь». Его подробность. Чехов — он упоминает двух писателей — Тургенева и Мопассана. Тургеневу он завидовал, а Мопассаном восхищался. В «Чайке» Тригорин говорит: «Хороший был писатель, вот умру, скажут: Тригорин хороший был писатель, но писал хуже Тургенева». Ну о ком тут Антон Павлович говорит? О себе, конечно. А у Мопассана, в свою очередь, есть посвящения Тургеневу. Все пересекается.

***

Свои стихи я перечитываю иногда, переделываю их под настроение, а пьесы нет. Я не знаю зачем это нужно. Но думаешь: «А если так? А почему бы и нет?». В общем, это развлечение, большое удовольствие этим заниматься.

Фото: Владимир Дударев