18+
18+
РЕКЛАМА
Книги, Принцип чтения, Принцип чтения.Андрей Олеар: «Назначение книги — сделать жизнь ярче, наполнить её б Принцип чтения.Андрей Олеар: «Назначение книги — сделать жизнь ярче, наполнить её большим количеством смысла»

Принцип чтения.
Андрей Олеар: «Назначение книги — сделать жизнь ярче, наполнить её большим количеством смысла»

АВТОР
Мария Симонова

У поэта и переводчика, преподавателя ТГУ Андрея Олеара свой собственный принцип чтения. Он не любит откладывать книги «в долгий ящик», дожидаясь, когда те станут классикой, особенно если недавно общался с их авторами такими, как Андрей Битов, Сергей Есин или Алексей Варламов.

Наш собеседник много говорил о переводах и влияниях, о перекличках и отражениях, которыми наполнена мировая художественная культура: Пушкин на французском, Коэн на русском, Бродский на болгарском. Рассказал о романе английского поэта индийского происхождения, написанном онегинской строфой, о поэме Уолкотта «Омерос» — современной карибской «Одиссее»… Не обошел Андрей Олеар вниманием и те, недавно написанные на русском книги, прочитать которые важно для каждого — «Зулейха открывает глаза» Яхиной, «Зимняя дорога» Юзефовича.

— Я не готовился к этой встрече, просто сгреб и взял с собой книги, которые сейчас лежат у меня на столе. Те, с которыми вернулся из поездки в зимний Париж, с мероприятий Салона русской книги, и в Москву, где заглядывал в уже ставший почти родным Литинститут.

В поездках (а их становится в последнее время всё больше) встречаюсь и общаюсь со многими людьми. И книги, которые тесно связаны с этими встречами, очевидно, напоминают годовые кольца на спиле дерева. Ты во всех смыслах растешь, обживаешь какие-то новые ареалы обитания, и тебе часто везёт оказываться там, где, как говорил Фолкнер, «тебя еще не было». Да и что такое вся наша жизнь? Как говорил другой нобелевский лауреат: «Примесь географии к времени есть судьба…» Так новые «географические открытия» неизменно становятся чем-то большим, чем заурядное освоение пространства. Потому что обратно ты всегда возвращаешься с новыми книжками. И их важно прочитать немедленно! Если их куда-то отодвинешь, обязательно случится как в древней компьютерной игрушке «тетрис»: всё окажется в нижнем слое, который потом поди-разбери… Как я понял, несмотря на то, что мои полки туго набиты книгами, купленными в разные годы, прочитанными или ждущими своей очереди, самое лучшее — это когда при знакомстве с ними сохраняется первый любовный импульс — своего рода эмоциональный контакт с изданием. Когда ты вот только что разговаривал с автором, как у меня было недавно с Андреем Битовым. Мы ходили по выставке в Париже, говорили о любимых поэтах, и, хотя встречались и раньше, классик вдруг страшно меня полюбил: он брал у очередного издателя свою книгу, морщил брови и демонстративно лез за кошельком. Издатель благоговейно говорил: «Ну что вы!.." Битов изымал у него книгу и подписывал мне. Я был когда-то влюблен в его «Пушкинский дом». А сейчас на моем столе его новые «Битва» и «Преподаватель симметрии». Большой писатель вдруг увидел во мне родственную душу. Так книгу и подписал: «Переводчику от переводчика. Тезка Битов». А вообще, каждый писатель и поэт, как говорил Бродский, это «переводчик на земной с серафического». Это очень важно! И вот когда понимаешь, что человек говорит на том языке, которым ты не владеешь, то ясно ощущаешь состояние интеллектуальной и эмоциональной связи через него со всей мировой культурой. Он для тебя уже не просто человек, а портал в отдельный мир, где тебя еще не бывало! Такие импульсы владеют мной всякий раз, когда беру в руки новую книжку. Она для меня одухотворена личностью автора, с которым вот только что вступил в определенные духовные, эстетические, человеческие отношения.

Точно такой же срез — другая свежепривезенная книга, авторства замечательного прозаика Сергея Есина. Бывший ректор литературного института, заведующий кафедрой литмастерства, абсолютно блестящий персонаж. Я усматриваю в нем вариант «русского Пруста». Его книга «Имитатор» в свое время наделала много шума. Есин приезжал к нам в университет. Благодаря именно ему, кстати, мы открыли на филфаке специальность «литературное творчество». ТГУ сейчас готовит профессионалов с квалификацией «литературный работник», ваш покорный слуга этим занимается. Такую прерогативу в России имеют только литературный институт имени Горького в Москве — наше, что называется, «головное предприятие», ещё Пятигорский лингвистический институт (там учат на переводчиков прозы), есть эта специальность в Екатеринбурге и одно время она была в Красноярске. Больше нигде.

С Сергеем Николаевичем Есиным мы встречались на «мандельштамовском семинаре». Он пригласил меня в гости к себе домой. У него грандиозная квартира, «забитая под завязку всяким антикварным и неантикварным хламом», как с юмором говорит он сам. На самом же деле, это удивительное место, где случайных вещей (несмотря на их изобилие) нет! За каждым предметом — особая история. Эти истории объединены в подаренной мне книге «Опись вещей одинокого человека». Есину уже 80, но он обладает острым умом. Великолепный стилист с энциклопедическим образованием. Берет вещь и ее описывает. И, как у Пруста, у него из простой чашки кофе, старинной тарелки с печеньем вырастает масштабная человеческая история со всеми ее психологическими подробностями, судьбой, выразительными деталями. Это целостное полотно, посвященное вещам и людям, которые ими когда-то владели.

Все складывается как пазл, и за рассказами о вещах во весь исполинский рост поднимается образ эпохи.

Есть у Есина и дневники. Он регулярно их пишет, более того, их невероятно интересно читать! В текстах — подробности бытовые, творческие, профессиональные. И в каждой из них — след времени. В конце концов, писательское мастерство в том и состоит, чтобы зафиксировать, казалось бы, свое личное время. Только писателю дано увековечить его в слове. Это личная тяжба с забвением. Писательский труд — вообще тяжба. С варварством, как говорил Бродский. Ну и с забвением. Только пишущему дано выбирать, какие моменты забыть, какие увековечить. Ещё одна книга Сергея Есина, последняя на сегодня из того, что издано, — «Дневники (до 1996 года)». Вот читаю, вспоминаю, где сам был в эти годы. У меня свое личное время, у него свое. Невероятно интересно, когда ты воспринимаешь писателя не только как «скрижали царя Хаммурапи», которые достались тебе в наследство. Когда ты видишь, насколько все одухотворено эмоционально и личностно интерпретируется, то время для тебя, как бы оживает, ты сопоставляешь его краски и наблюдения со своими, и жизнь твоя становится богаче, ярче. В этом и есть назначение книги: сделать жизнь ярче, интенсифицировать её, наполнить большим количеством смысла.

(Продолжая извлекать книги из своего портфеля) Эта не лежала непосредственно на столе. Но, учитывая, что я уже долгое время достаточно профессионально занимаюсь изучением жизни и творчества Иосифа Бродского, она стоит у меня на полке на видном месте, так как в известной степени отражает и мое собственное восприятие Бродского. У Евгения Рейна эта книжка, считаю, одна из самых удачных. Она называется «Мой лучший адресат…». Рейн, друг нобелеата, один из «сирот Ахматовой», очень сильный поэт. Далеко не такой, как Бродский, но тот часто называл Рейна своим учителем. Когда-то в ранней поэтической юности Рейн как бы проговорил будущему классику основные принципы стихосложенья, и, конечно, Бродский вернул ему этот «аванс» сторицей. Те, скажем так, позиции, которые Рейн имеет в современной русской литературе, во многом связаны с тем, что у него был такой замечательный друг. Но механизм этого творческого взаимодействия страшно мне интересен. Знаю Рейна лично и даже посещал его семинары в Литинституте. Мне было интересно, что Бродский мог взять у Рейна, и как тот, что-то вернул ему эти уроки, органически усвоив поэтику зрелого Бродского.

В поэзии всё эхо всего. Все читают друг друга, откликаются мгновенно на то, что пишут другие. Стихи — это бесконечный диалог с предшественниками и современниками, своего рода крик в метафизическое пространство. Чем талантливее поэт, тем дальше доносится звук. Ты кричишь, открываешь форточку в культурный, лингвистический космос, ожидаешь эха… То количество «звезд» и «планет», которые могут вернуть тебе обратно отражённый сигнал, для грандиозного поэта не так уж и велико. Как сказал Языков о Пушкине: «Мы все зажигали свечки своих стихов от его пылающего таланта». От таланта Бродского тоже воспламенили свои свечи большое количество стихотворцев. Есть и целый ряд их, что называется, первой величины. Мы узнаем об этом только спустя некоторое время. Есть вот такой голливудский фильм «Клуб ценителей мертвых поэтов». Пока поэт жив, ему редко уделяют много внимания. Бывает, конечно, как с Бродским, который стал «звездой» первой величины еще при жизни. Обычно поэты, если и дальше пользовать «небесную» метафорику, сначала сгорают, как «метеоры» падают, потом их извлекает лопата археолога, и исследователи начинают очищать кисточками их строчки, складывают это дело под стекло, говорят, «надо же, как оно оказалось!» Может, это несправедливо, но такова объективная реальность. Филологи-литературоведы изучают только мертвых поэтов. Живых изучать незачем, это может быть противоречиво.

Конечно, несмотря на то, что Рейн весьма своеобразен, от Бродского в нём мерцает и эта «интонация отчужденного присутствия», и это дотошное перечисление деталей, которых временами избыточно (ибо не всегда по делу), но все фирменные «длинные стихотворения» Рейна вовсе не являются отраженным светом поэзии Бродского. Это своё. Рейн не старается производить поэтическую материю повышенной плотности, как это получалось у Бродского. Когда огромное количество смыслов появляется в поэтической речи, проступая как симпатические чернила при нагревании, слой за слоем, и так до бесконечности. Потом мы читаем второй раз, третий, и смыслы все проявляются, проявляются.

Есть такой термин «палимпсест». Это когда на средневековом пергаменте надписи писали и смывали, чтобы его можно было использовать заново. Бумага тогда была очень дорогой. Настоящая поэзия — всегда палимпсест: переклички, центон, референции, аллюзии к прочитанному…

Поэзия Бродского в этом смысле — кладезь. Чтобы его понять полностью, надо прочесть все то же, что и он, от глубокой античности до постмодерна. А это невозможно. Отсюда, как говорил он сам, «каждый человек есть продукт своего чтения».

Еще одна книжка с моего стола. Это поэт Георги Борисов, переводы его стихов с болгарского и его переводы русской поэзии на болгарский. Прекрасный мастер, тонкий, умный… Он друг Юза Алешковского, тот нас давно и познакомил, мы переписывались. А недавно вот состоялась «встреча на Сене», рандеву, так сказать. У них с женой есть квартира в Париже, и я побывал там в гостях. Была редкая возможность посмотреть на ночной город с 28 этажа. Безумно красиво! Жоро (Георги) выпускник Литинститута им. Горького, а первые свои переводы из Бродского на болгарский он сделал еще в 1984-м, до Нобелевской премии. Был потрясен стихами. Он очень хотел познакомиться с любимым автором. Но встретиться у них не получилось: Бродский не очень-то жаловал Восточную Европу.

Эти две замечательные книги тоже приехали из Парижа. Вот Флориан Войтев, французский поэт, русист, кстати, болгарин по происхождению. Он переводчик Пушкина, и автор новой версии перевода «Евгения Онегина». Насколько я знаю французский, это прекрасный перевод. Флориан был синхронным переводчиком на моей лекции «10 муза», посвящённой литературному переводу. Получилось символично: в рамках этой лекции меня представлял переводчик Пушкина на французский. А у меня есть внятные представления, чего и сколько взял Александр Сергеевич у великой французской поэзии. Он пересадил великой русской поэзии французскую систему стихосложения! Поэтому «Евгений Онегин» звучит по-французски чрезвычайно органично, как будто, так всё и было написано. Перевести Пушкина непросто. Как говорил еще один классик, «поэзия — то, что теряется при переводе». Её вино при переливе из бутылки стиха в бокал перевода часто теряет букет, аромат, послевкусие, а порой просто испаряется. Важно, чтобы переводчик сам был поэтом! Лингвисты-филологи обычно судят о качестве перевода в категориях эквивалентности, о том удалось ли интерпретатору передать смыслы. Но надо судить результат труда переводчика в категориях конгениальности. Сумел ли переводчик создать на своем родном языке, вдохновившись произведением оригинальным, то, что, по Пастернаку, давало бы такое же ощущение силы, каким обладает оригинал?

Мне очень нравится, как Пушкин звучит в новом переводе!

Мы публично говорили с Флорианом и о его переводе «Евгения Онегина» на французский, и о том, что о моей последней работе, которую я представлял в рамках лекции. Речь идет о романе «Золотые ворота», написанном английским поэтом индийского происхождения Викрамом Сетом онегинской строфой! Причем этом роман-в-стихах в полтора раза больше «Евгения Онегина» и, если перефразировать Белинского, то вещь эту вполне можно назвать «энциклопедией американской жизни».

То, чего не удавалось многим поколениям английских переводчиков — передать блестящую, летучую пушкинскую интонацию, фантастический юмор и саму суть его поэзии быть живой в каждом своем фрагменте, — получилось у иностранного поэта, написавшего оригинальный роман на английском языке. Это история калифорнийских яппи на фоне американских ландшафтов — как природных, так и социальных, имевшая место в Силиконовой долине в 80-х годах прошлого века. Невероятно увлекательная история со своей трагедией, очень выразительными героями, интерпретациями спектра психологических и физиологических отношений. Там есть совершенно разные мотивы: и тема однополой любви, парадоксы семейной жизни, срезы бизнес-устройства американского общества, и даже взаимоотношения с братьями нашими меньшими, есть тема «борьбы за мир» и многое другое. Но все сделано чрезвычайно элегантно и поэтически достоверно! У меня возникло ощущение, что я безумно хочу вернуть этот отраженный пушкинский свет на русский язык; и последние пять лет я посвятил работе над переводом романа «Золотые ворота». В Париже на Салоне русской книги представил книжку, которая выйдет в издательстве Библиотеке иностранной литературы большим двуязычным изданием. А пока она была издана в удобном миниформате.

Как бы это ни выглядело странным, как бы трудно ни воспринимали иноязычные товарищи-переводчики нашего Пушкина, тот все равно вдохновляет многих пишущих людей. И этот «свой» роман, что я представлял, мне читать было в оригинале безумно интересно. Сразу скажу, что с автором «Золотых ворот» Викрамом Сетом мы познакомились в прошлом июне, когда он приезжал специально в Оксфорд, где я читал лекцию об истории поэтического двуязычия в России. Он, что называется, меня забрал, и мы отправились к нему в поместье — дом XVI века! — где он живет в местечке Солсбери. Мы часов 10 подряд говорили с ним о Пушкине, о поэзии. Он набросал на стол 15 вариантов перевода Александра Сергеевича на английский, и мы как северные шаманы увлечённо камлали над ними… Он подарил мне вот эту — свою последнюю книжку. Она замечательная (он блестящий лирик), и эта книжка ждет своего часа. Я тоже очень хочу в ней «пожить». Конечно, поэт такого масштаба, по определению, не может принадлежать одной культуре. Мировая культура — всегда переклички, отражения одного в другом. Подлинным же ее языком, если подумать «перевод» и является. Библия вот на все языки переведена. Вся литература, напоминает мне старое надёжное бабушкино трюмо, где основное большое зеркало плюс два маленьких вертикальных. И можно увидеть отражения, которые уходят в бесконечность.

Также же устроена литература. Она вся отражается в самой же себе до бесконечности. Авторы читают друг друга. И так будет всегда.

Еще один парадоксальный сюжет и моя любовь — это Шекспир. Я обожаю и драматургию, и поэмы, и, конечно, «Сонеты». Вожусь с ними, перевожу. Библиотека иностранной литературы также собирается их переиздавать в двуязычном варианте, поскольку 23 апреля 2016 года будет 400 лет со дня смерти Великого Барда. Тема Шекспира не минует меня нигде. Так и в Париже со мной пришел знакомиться Джоэль Филио, переводчик Шекспира на французский. Он блестяще говорит по-английски, мы нашли точки соприкосновения и говорили о шекспировских сонетах, кто как их понимает и интерпретирует отдельные мотивы и детали.

Потрясающее впечатление на меня произвела книга Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза». Тему, которую она взяла, я знаю достаточно хорошо, поскольку занимался изданием произведений Вадима Николаевича Макшеева, в том числе книги о трагедии спецпереселенцев «Спецы». Кстати, его «Нарымская хроника» была опубликована (и награждена) еще Солженицыным. «Спецы» также высоко оценены нобелевским лауреатом. «Зулейху…» прочел на одном дыхании. Был потрясен.

У Макшеева тема раскрыта глубоко, подробно, и он был первым, кто посвятил ей столько времени и мастерства. Но не в укор нашему томскому классику, это разные вещи абсолютно. Надо сказать, я большой поклонник Макшеева, и считаю, что ему не додано внимания. Но откуда современный молодой человек, как Гузель, на таком уровне художественной достоверности, во всем этом разобрался, почувствовал, влез внутрь, заговорил таким потрясающим языком?! Такие детали, точность, быт татарской деревни, характеры, великолепнейший язык… Первые две главы — просто гениальны! Уверен, эту книгу надо преподавать везде, она должна быть в каждой библиотеке.

Еще могу отметить только что прочитанную «Зимнюю дорогу Леонида Юзефовича. Тут я впервые почувствовал потрясающе достоверную авторскую интонацию, когда человек ничего не утверждает, а честно сам переживает все тяготы и лишения этой сочащейся кровью и мужеством страницы отечественной истории — последнего трагического эпизода гражданской войны в Якутии. На уровне сердечной кожи автор контактирует с жизнью. Он испытывает всё то же, что и его герои, находящиеся по разную сторону баррикад. Он ни с теми, ни с другими. Он между них, он сопереживает, любит тех и других. Такое ощущение, что пули с обеих сторон попадают в его — писательское — сердце. И ты понимаешь, какую глубокую национальную трагедию пережила Россия, какова историческая глубина этого раскола, как нам важно всё это понять, почувствовать, преодолеть. Не занимать ту или иную апокалиптически упёртую позицию, а пережить, ощутить, простить. Книжка Юзефовича, которая была написана, как он сам говорит, непонятно зачем (мол тема не отпускала), потрясает. Это попытка зафиксировать в слове и не дать кануть в океане прошлого, как Атлантиде, и той дореволюционной России генерала Пепеляева, и суровой правде гражданской войны комиссара Строда. Есть вещи, которые мы не в праве забывать, чтобы не оказаться Иванами родства не помнящими. Юзефович, Яхина, Макшеев — мы обязаны донести эти книги до своих компьютерных детей!

Книжка о Бродском «Из не забывших меня» вышла в прошлом году к 75-летию поэта. Это стихи русских, английских и других разноязычных поэтов, посвященные нобелеату или навеянные его творчеством. А вот моя маленькая книжица «Иосифу Бродскому. In memoriam», открывающаяся переводами его английских стихов, посвященных Уистену Одену и Роберту Лоуэллу; есть здесь и стихотворения Одена «Памяти Уильяма Батлера Йейтса» и «Похоронный блюз», Бродским любимые. И далее 40 имён мировой поэзии, пишущих для Бродского на нескольких языках. И всё это такая удивительная перекличка поэтов через время. Какое яркое их воздействие друг на друга появляется в мелодиях!

В какой-то момент я понял, что неважно, кто и о чем из поэтов пишет. Когда ты начинаешь чувствовать эту музыку, ты становишься ее частью. Ты делаешь важную работу, усваивая прочитанное поэтами, ими накопленное. Это на тебя влияет невероятным образом. Поэты «вернули» долг Бродскому — через рефлексию его музыки, поэтики, его словаря, ключевых тем и образов — пониманием его роли в данный момент истории словесности. Он, пожалуй, одна из самых мощных точек бифуркации рубежа веков, где произошло ветвление мировой культуры. Писать после Бродского так, как было до него, совершенно невозможно. Он повлиял на многие имена, и я абсолютно убежден, на формирование современного литературного языка, на его магистральное развитие на долгие, долгие годы. Например, Сергей Юрский, у которого я брал интервью для антологии «Из не забывших меня», утвержает, что эпоха Пушкина с появлением Бродского в русской литературе не закончилась, но трансформировалась в эпоху Бродского. Он наследник Пушкина по прямой.

Еще хочу сказать о тех людях-книгах, которые на меня повлияли и благодаря которым я делаю то, что делаю. Много лет назад я посмотрел фильм Оливера Стоуна по сценарию Тарантино, фильм назывался «Прирожденные убийцы». Саундтрек фильма написан блестящим канадским поэтом и музыкантом Леонардом Коэном. Я слушал тогда его расщепленный баритон и думал: «О чем же он поет?». Потом прочел, перевел одну-вторую песни… Затем сестра прислала книжку стихов Коэна. Позже я заполучил и другие его издания. Позже составил свою книгу его лирики, которая называлась «Леонард Коэн. Избранные стихотворения». И никто не мог даже представить, что однажды этот замечательный человек, поп-звезда мирового масштаба, пригласит вашего покорного слугу — переводчика своей поэзии на русский — на единственный концерт, который будет дан в России. Тогда с Артемием Троицким мы стали единственными в Кремлевском дворце, кого Коэн позвал после концерта в гримерку. Мы обнялись, и я сказал ему: «Маэстро, весь мир любит вас за ваш замечательный голос, но только мы с вами знаем, что подлинным вашим голосом являются ваши стихи!». Он прослезился. Написал мне на моей/его книжке «Дорогой Андрей, спасибо тебе за всю твою за помощь!» Так вот та музыка, которую я услышал в его стихах, — как сказал мой друг профессор Слава Суханов, такой музыки в русской поэзии ещё не было! С этой музыкой и стихами, я очень уютно живу все эти годы.

Следующая книга, которая меня потрясла — поэма великого маргинала Дерека Уолкотта, уроженца карибского острова Санта-Лусия, друга Иосифа Бродского, нобелевского лауреата 1992 года. Его поэзия сложна и близка Бродскому, они многому друг у друга научились.

Я «поиграл» в самого Иосифа Александровича, переведя книжку английских его стихов. После игры в «Сонеты» Шекспира и игры в Пушкинского «Онегина» мне очень захотелось «поиграть» в еще одно имя мировой культуры. Это Гомер! «Омерос», или карибская Одиссея, написанная на современном английском языке Дереком Уолкоттом, ассоциируется у меня с огромной египетской пирамидой: трудом гигантским и непонятным по назначению. Но, как говорил Оскар Уайльд, «всякое искусство совершенно бесполезно, и в этом его важность». Огромный, завораживающе прекрасный и совершенно бесполезный для обычной жизни том «Омероса» — тоже моя настольная книга. И я к ней подступаюсь.

Фото: Владимир Дударев