Принцип чтения.
Владимир Костин: «Со временем ты уже знаешь, кого тебе перечитать, кто тебе поможет в трудную минуту»

АВТОР

Мария Симонова

О книгах томского писателя Владимира Костина вспоминали многие герои нашего проекта. Мы решили наконец выяснить главные принципы чтения самого автора

Филолог, долгие годы преподаватель ТГУ, писатель, финалист национальной премии «Большая книга», журналист Владимир Костин рассказал не только о любимых и нелюбимых книгах своего детства и сегодняшних предпочтениях, но и о взаимосвязи современного мира и подхода к чтению.

— Книга для меня почти что синоним детства, его необходимая часть. Мои родители были педагогами, гуманитариями. Папа был историком, даже заведовал кафедрой в абаканском педагогическом институте, мама была филологом, преподавала русский и литературу в школе, а потом стала заместителем декана на литературном факультете в пединституте.

У родителей, интеллигентных, хоть и в первом поколении, людей дома была своя библиотека. Тогда еще не наступила эпоха 70-х, когда хорошую книгу было очень тяжело достать. Преподаватели вузов могли подписаться на издания. В то время как раз начала выходить библиотека журнала «Огонек», многотомные собрания сочинений… Это было просто чудо какое-то!

Читать и писать я научился в четыре года, и с того времени активно читал. По мере учебы в школе страсть к чтению усилилась, отчасти потому, что Абакан, где я вырос, был достаточно маленьким и диким городом. Развлечений-то хватало. Мы жили «дворами», дружили, воевали, сами создавая из жести и дерева латы. Любили игры, которыми была знаменита дореволюционная эпоха: лапту, салочки, жмурки. Потом, в связи с успехами советского футбола, которые теперь, кажется, канули в вечность, увлеклись футболом. Но для меня и других похожих на меня мальчишек жизнь была ущербной в том смысле, что нравы были грубыми, а хотелось куда-то устремиться мечтой. Тогда и происходил род детского эскапизма: уйти в книги, в их мир.

Еще не нужно забывать, что это было за время. Оттепель, начало 60-х. И никто лучше детей той эпохи о ней не скажет. Взрослые видели какие-то проблемы. Жилось трудно, голодно. Появление в доме телевизора или радиолы с пластинками казалось чудом. Но ребенок-то отсчитывает от данности, он не знает, лучше или хуже было раньше. Ему солнца хватает в этой жизни. А тут полетел в небо Гагарин! Я хорошо помню тот день, у меня есть про него повесть «Пестренький денек». Мы покоряем космос, и границы между маленьким космосом земли и большим космосом стираются. В то же время народы Африки рвут колониальные цепи. В мире все больше утверждается справедливость, дружба между народами. Значит, границы скоро исчезнут… Так тогда казалось.

Детское чтение в то время с ранних лет начиналось с научной фантастики. Сейчас предпочитают фэнтези, и это признак декаданса общества. Такие вещи, как знаменитые книги Толкина, остаются редкостью. А если мы вчитаемся в современные фэнтези, даже столь неплохие, как серия о Гарри Поттере, то увидим, что все «родимые пятна» современной цивилизации в них отражаются. Слишком много там попыток уничтожить тайну во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, человеком и миром. Слишком много реалистических тенденций, изображений и глубокого принципиального отказа от «жизни, в которой я живу», чтобы не возникли мысли, мол, здесь какой-то декаданс, его взрослые проецируют на детей, сочиняя такие книги.

А мы читали фантастику позитивного плана, хотя иногда и попадались романы-предупреждения о том, что если человечество слишком увлечется техническим прогрессом, то может и погибнуть.

«Магелланово облако», «Солярис»… Даже грубые поделки подобной тематики воспринимались с огромным восторгом. Я вспоминаю фильм «Планета бурь», он произвел на нас огромное впечатление. Кстати, он снят по роману томича Александра Казанцева-старшего «Внуки Марса». Сделан фильм был топорно, поскольку серьезные технологии для таких кинокартин отсутствовали. Но мы ходили на этот фильм по 3–4 раза. Когда робот попадал в лаву и погибал, то дети в зале плакали. Он был такой милый!..

Одной из первых запомнившихся мне книг был «Полет на Марс», ее я прочел в пять или шесть лет. Привлекала меня литература путешествий. Кто тогда не знал Тура Хейердала, великого путешественника по Океану? Особые отношения связывали советских детей с чехами Иржи Ганзелкой и Мирославом Зикмундом. Они объехали весь мир на автомобиле Tatra. Что сильно мотивировало наш интерес, они проехали и по СССР. Книга об этом, насколько я знаю, так и не вышла. Начались волнения, разочарования, потом была «Пражская весна». Но они проехали по стране от Владивостока до Москвы. И представляете, они приехали в Абакан! Все их книжки стояли у нас дома на полке. Городок маленький, мой папа работал на телевидении, вел передачу «Мир за неделю». Трансляций из Москвы тогда не было, и папа был для горожан «окном в мир». Его до сих пор помнят как непревзойденного рассказчика. Указка, карта, и в кадре папа, рассказывает о событиях. Он был очень симпатичный, дворянского обличья.

Позволю себе лирическое отступление. Один из томских авторов, не очень начитанных, оказавшись у меня в кабинете, где висит несколько портретов моих любимых писателей ХХ века, указал на Ивана Алексеевича Бунина и сказал: «Это твой отец!». Папа действительно был похож на классика. Моя бабушка, с другой стороны, была более демократической, она говорила, что отец заметно похож на Бунина и сразу видно: этот из врагов произошел (папа был сыном разорившегося лавочника, что скрывалось).

Но вернусь к Ганзелке и Зикмунду. Они приехали в Абакан, выступили на телевидении. Детей и взрослых, кто дожидался их выхода на улицу из студии (она находилась возле нашего дома), было много, все стояли с книгами, брали автографы. А потом наша соседка тетя Таня со второго этажа (мы жили на третьем), коридорная в гостинице «Хакасия», где жили гости, устроила мне, тогда маленькому мальчику, встречу с путешественниками. Она получилась смешной. Дело было утром. Видимо, по русскому обычаю их здоровье и нервная система были несколько расшатаны накануне. Гости сидели печальные, вид у них был страдальческий… Рядом с ними расположились великие писатели нашей земли — Николай Георгиевич Доможаков и Анатолий Иванович Чмыхало. Перед ними уже стояли какие-то бутылки. И тут заходит маленький мальчик (я долго не рос, был очень невысоким). У меня в руках «священная» книга, кажется, про Южную Америку. Они увидели меня, захохотали и подписали мне ее. Зигмунд настолько умилился, что достал со своего лацкана значок и наколол мне на рубашечку. Я был единственный владелец такого раритета во всем Абакане!

Я был единственным владельцем такого раритета во всем Абакане! Естественно, я им хвастался, всем его показывал, и у меня его стащили.

Особенность моего детства — вокруг была дивная, пропахшая насквозь историей Хакасия. Идолы, памятники… Я с детства участвовал в археологических раскопках, моим главным учителем тогда был первый профессор археологии Хакасии Яков Иванович Сунчугашев. Замечательный человек, и к детям хорошо относился, хотя своих у его не было. Помню, он вечно ходил в археологической одежде — роба, сапоги. Постоянно курил самые поганые папиросы (вонь стояла на полдвора!). И он обычно сидел на скамейке, рядом носилась его собака, а мы, дети, к нему прилипали, слушали его. Он рассказывал, как железо изготавливали, каковы с его точки зрения были нравы скифов. Тогда мир словно начинал двоиться, троиться. Казалось, зайди в дверь, пройди по какой-то дорожке — и увидишь что-то новое, интересное. А, главное, сейчас все воспоминания о тех временах почему-то рисуются в солнечном свете. Хакасия вообще солнечная страна, там всегда ясное небо…

Мне в детстве читалось, читалось, читалось… Первые книжки я даже знал наизусть. У мамы было любимое развлечение — она много работала, уставала страшно. Иногда не могла заснуть и звала меня: «Вовка, расскажи мне из…» и называла книжку. Я помню неказистый и не очень глубокий роман Николая Задонского «Денис Давыдов». Там были эпизоды по несколько страниц, которые я знал наизусть. Например, когда генерал Раевский вывел детей навстречу французам, когда их надо было останавливать под Салтановским. Правда, это, скорее всего, легенда, его дети, по крайней мере, отрицали, что такое было. Этот эпизод я знал четко. Рассказывал его, мама брала в руки книжку и сверяла. Оказывалось, я нисколько не ошибался.

Одной из решающих книг в детстве для меня был «Тиль Уленшпигель». Его я всего знал наизусть, вместе с песнями, настолько меня увлекла эта фигура. И даже любовный момент был, связанный с образом Нелли. Она долгое время представлялась мне идеалом, именно такую девушку я должен был полюбить. Потом этот образ заменила моя одноклассница Нина. Я сидел на передней парте, она на задней, я все время выворачивал шею, смотрел на ее, а она писала мне укоризненные записки: «Хватит таращиться, что вылупил глаза, козел!». Я ей надоел своими оборачиваниями. Так и не осмелился к ней подойти.

Многие говорят, что чтением детей нужно руководить. Может быть, и да. Высоцкий, наверное, был прав, когда писал «Значит, нужные книги ты в детстве читал!». Конечно, должны быть «нужные книжки», их стоит показать ребенку. Но, с другой стороны, детское чтение — сие есть тайна, и тайна совершенно замечательная! В ней тоже определяется человек как личность, в нее нельзя вторгаться. Может быть, иная навязанная книжка окажется несвоевременной.

В советском обществе была нормативность, разделение по возрастам. Но если человек хочет читать, то он будет читать, руководят им или нет. И в этом хаосе чтения есть своя особая прелесть. Ребенок трогает все, и в конце концов выбирает для себя. У меня, естественно, как у амбициозного гуманитария (я все же ребенок Оттепели, который с детства хотел связать жизнь с гуманитарными науками, а также стать писателем), было желание все знать. Я очень боялся пропустить что-то значимое, чего я еще не прочитал. У меня были огромные списки чтения, по 300–400 книг в год прочитывал. Оно само получалось: кто-то подсказывал тех или иных авторов, потом появились великолепные соседи, коллеги моих родителей по институту. У них были великолепные библиотеки.

Многие вещи я прочитывал раньше возраста. В 7-м классе взялся за «Игру в бисер» Германа Гессе. Будучи упорным ребенком, дочитал до конца, хотя ничего практически не понял. До сих пор считаю, что это было очень правильно. Мне стало ясно, сколько еще надо ступенек преодолеть, как это трудно, быть умным, что это работа, постоянное восхождение. Не все должно быть одномоментно.

Иногда детская литература «стреляет в молоко» потому, что она пытается говорить с детьми на их языке или даже еще более простом. Она тонет в патоке, в сахаре и не развивает читателя. Кстати, у меня неслучайно с детства была нелюбовь к литературе, на которой было написано «для 6, 7-летних», особенно к поэзии. Я искренне считал, что Агния Барто (мир ее памяти, я говорю сейчас от имени ребенка, а не от себя), очень глупая поэтесса. Все ее «бычки качающиеся» — это ерунда какая-то. Особенно меня возмущало знаменитое стихотворение про Таню, от которой мяч уплывает по реке. Я думал: «Какая дура! Тане понятно, что он не утонет. Дело же не в том, что она боялась, что пойдет ко дну. Просто у Тани был мяч, а теперь он упал в реку, уплыл, и его не будет. А глупая Агния Барто еще и говорит: «Не плачь!». Утешила, что он не утонет… Такие вещи меня всегда раздражали.

Еще важно, что многое определяется эпохой, наличием общественного идеала, маяка, будущего. Идеал, который есть у всех, в котором я займу свое место. У нас были свои представления, поэтому было и прекрасное детское чтение. Столько всего издавалось и писалось! И детский писатель мог с гордостью говорить, что для детей писать надо лучше, чем для взрослых. Были у нас настоящие классики, блестящие мастера детской литературы. А пару лет назад я был в Новосибирске на фестивале «Белое пятно». Там собрались детские писатели, началась дискуссия на тему «почему дети сегодня читают мало книг, что сделать, чтобы это изменить». И я с большим удивлением услышал от маститых детских писателей мнение о том, что плохо работают издатели детской литературы. Недостаточно ее пропагандируют, дело брошено на самотек, все увлеклись изданием массовой дешевой литературы, а она больше вредит, чем приносит пользы. По внешним показателям такие высказывания, вроде, правдивы. Если войти в ситуацию издателя, то что лучше выпустить — триллер или неизвестную детскую книгу? Выбор понятен. Но дело в спросе. А определяет ли его издатель? На мой взгляд, проблема не в том, что издатели плохо работают. У них нет условий и оптимизма по поводу широкого издания и внедрения все новых и новых имен из детской литературы. Время другое, не с издателей надо спрашивать. Дети перестали читать и Майн Рида, и Фенимора Купера, все то, что для нас было очаровательно в их возрасте. Мир изменился! Он везде досягаем, веселая наука география умерла. Романтики путешествий, странствий уже нет. Они обросли массой облегчающих моментов. На Северный полюс слетать сейчас так же просто, как сходить в магазин в соседнюю деревню. Мир стал исключительно экономически доминантен.

Дети вырастают в «шкурных» семьях и живут «шкурной» действительности. В чем здесь виноваты издатели? Здесь дело в самой жизни и тех людях, которые ее организуют.

И сегодня мало ярких, красивых героев. То, что мы читали, во многом было связано с именами, звенящими в истории. Книжки про Спартака, Чингисхана. Последний, конечно, не очень хорошо изображался, но все это великие люди. А наше время не греет в этом смысле. Я говорю спорные вещи, но современным миром правят в основной своей массе серые люди. Он мне представляется миром реванша серых людей над теми, кто знает, умеет и может подать руку помощи. Это все немодно. И в таком мире упрекать издателей, что они не доносят какие-то новые книжки до детей, несправедливо. Меня удивило, что писатели этого не понимают. Мир другой, дети другие, родители другие.

Если вспомнить квартиру человека 70-х, годов проклятых, пьяных и застойных, то в этой квартире всегда было место для библиотеки. Сейчас нет библиотек, а именно они делали квартиру домом.

Правда, книги в то время доставались кому? Торгашам, работникам, связанным с политической сферой. Когда в Томск пришло три книги первого издания Осипа Мандельштама, то никто не знал, куда они делились. Они были перехвачены людьми, которым он явно был чужд. Не потому, что он не коммунистический поэт. А просто непонятно же, что это за Петрополь.

Очень хорошо было бы, если бы детская литература развернулась к читателям во всем своем богатстве, если бы снова стали читать Фенимора Купера и других писателей ХХ века, у которых рассказывается о реальных приключениях, человеческой инициативе, поступках. Мы в детстве хотели совершать поступки и искали примеры… Теперь тяга ослабла.

Не хочу клеветать на детей. Я бываю в жюри на разных фестивалях детского творчества, и встречал там жемчужины, по-настоящему яркие в художественном смысле вещи. Несколько лет назад узбекская девочка написала чудесный рассказ о бабушке. Он хоть и был на русском, но в нем чувствовалось дыхание человека из Средней Азии. Интерес, талант у детей есть, но их становится меньше. Я представляю, как им тяжело жить. У девочки, которая написала рассказ про бабушку, я спросил, куда она собирается поступать (она учится в старших классах). Она сказала: «Буду стоматологом». Вот реалии жизни. Когда дети приходят и просят прочитать их произведения, я все время напрягаюсь. Им такая тяжелая жизнь предстоит, если они станут писателями! Они понимания не найдут. Нет тех сообществ ни дворовых, ни общежитских, вузовских, которые были прежде. Люди говорят на разных языках. Даже если ты напишешь замечательную вещь, любой хам скажет тебе гадость. Ты будешь жить в замкнутой среде, где, конечно, никто не верит, что сосед по улице может сделать что-то хорошее. Большое видится на расстоянии. И в людях будет играть реваншистская идея: «Из нас ничего не получилось, и у тебя пусть не получится».

Сейчас идет страшная война против человеческой индивидуальности во имя индивидуализма. Он понятен, он в основе поведения. А без индивидуальности можно обойтись, без нее даже удобнее.

Могу высказать суждение, претендующее на диалектику. С одной стороны, я полагаю, нет и не может быть серьезных писателей, особенно в ХХI веке, которые не читают. Мнение «Я не буду читать Пушкина и Толстого, они мой голос перебьют, и он не проявится» — это апология пустоты. «Я должен слышать себя» — это глупость. Если ты действительно боишься, что, прочитав классиков, не сможешь избавиться от влияния их стиля, значит, ты ничего из себя не представляешь. Наоборот, надо читать. Есть задачи более высокого порядка, чем тщеславие или желание поделиться жизненным анекдотом. Бегство от одиночества, любовь, желание как-то сплотить людей. Если ты хочешь работать над этим — изволь прочитать других, только узнав чужие тропы, ты найдешь свою, личную. Не нужно изобретать велосипедов. Хотя в ХХI веке трудно писателю работать, когда такие поля психологические характеристические, социологические уже выпахали великие классики.

Филологическое образование дает системные знания, хотя оно узковатое. Мне не хватало всегда на филфаке истории, да и философия преподавалась нам казенно. Маркс и Энгельс говорили интересные вещи, но это пропадало в море всеобщего инстинктивного их неприятия. У нас была просто идиосинкразия на все эти вещи. Многого образование дать не могло, хотя программа филфака всегда была чудовищно перегружена. У нас находились и находятся такие преподаватели-маньяки, которые давали студентам на один семестр читать до 150 произведений. Я считаю, это издевательство и над здравым смыслом, и над литературой. Так нельзя.

Путь, строительство, созидание по-настоящему культурного и интеллигентного человека в пять лет не умещается. Учиться надо всю жизнь. Даже свой вузовский курс способный преподаватель ставит за 5–7 лет, не раньше, потому что надо взрослеть, развиваться.

Хорошо, что филологический факультет дает систему координат. Ты уже живешь в море, где есть буйки, молы, пирсы. Каким-то образом природа литературного моря для тебя уже структурирована. Это дорогого стоит. Понимаешь, куда идти. И много напряженной жизни со звучащим словом — это стимулирует. В нашем спартанском и веселом быту были ежедневные споры о литературе, о прочитанном, о лекциях. Такое тоже полезно, бередит, заставляет сочинять. Кто у нас не сочинял прозу или стихи. Стихи писать легче, поэтому кругом были поэты. Кстати, филфак дал много приличных томских авторов, большинство из них — наши выпускники.

Другая сторона в том, что ты читаешь одни и те же курсы, в рамках программы. Ощущаешь перегрузку и вдруг обнаруживаешь удивительную вещь: «Мне известно, что мне ничего неизвестно…». Готовишь курсы и не можешь читать в охотку, то, что по логике твоего внутреннего развития тебе надо. Работы слишком много.

У меня был к 90-м годам кризис. Особенно после того, как я поработал на Кубе. Там пришлось разрабатывать новые курсы просто «с колес», причем это было не что иное, как история русского формализма и эстетическое наследие М. М. Бахтина». Такое сходу читать! Я чуть не умер. Но молодость, 29 лет, только благодаря ресурсам организма справился.

Понимал, я ничего не знаю, а меня всегда влекла история, я по природе своей столь же историк, сколько филолог. Но мне не удается знаменитые книги, о которых мне говорят друзья, почитать. Я не успеваю, я отстаю. Сколько-нибудь образованным человеком я стал, когда ушел с филфака. У меня появилась свобода чтения. Я целый год читал философов! Работал в то время журналистом, и начитался их настолько, что говорил, мне больше не надо, не давайте мне Хайдеггера. Думал, даже Камю больше перечитывать не стану, но читаю, к «Мифу о Сизифе» недавно возвращался.

В те годы, когда я ушел в журналистику, как раз пошло активное издание книг. Они хлынули со всех сторон. И русское зарубежье, и западные, которые были запретными, а оказались вполне гуманными, добрыми. И восточные книги… Я купался в этом море и был счастлив. Чтение должно быть свободно! Когда оно определено какими-то графиками, параметрами, требованиями, оно становится ущербным. Человек сам должен определять, что ему нужно, он это «здание» строит, и знает изнутри, чего недостает.

Со временем ты уже знаешь, кого тебе перечитать, кто тебе поможет в минуту жизни трудной. Возьми в руки Камю, Монтеня, и я не говорю о русской классике. Когда мне совсем плохо, я читаю Пушкина и Заболоцкого. Эти два человека меня утешают.

Я против крайностей. И против невежества «Я не буду это читать, не понимаю книгу и мне неважно…» Часто я слышу такие фразы и начинаю закипать, с трудом удерживаюсь, чтобы не выматерить за такой подход. «Я не понимаю» — это важный сигнал. Прочти, поймешь, будешь на 9 граммов меньше дураком, чем был!

С другой стороны, слишком жесткая регламентировка недопустима. Но я думаю, такие случаи встречаются только в профессиональной среде, поэтому безвредны для окружающих. Профессиональная среда филологическая, историческая, философская — она еще в больше степени эскапически замкнута, чем она жила в советское время, поэтому большого вреда от них нет. К счастью, это так.

Сегодня я читаю очень много мемуаров. Многие связаны с русским зарубежьем. Часто и простых людей воспоминания появляются, которые их потомки издают. Иногда прочитать мемуары условной Марьиванны гораздо интереснее, чем записки условной Зинаиды Гиппиус с ее эгоизмом, холодностью в отношении к людям. Я участвовал в некоторой степени в подготовке мемуаров Галины Ивановны Телегиной. Их выпустила ее дочка. Эта книга — уникальный источник, там столько информации об истории Томска 20-30-х годов и более позднего времени! Ее судьба — это судьба сильной женщины. У нее никогда не было очарования по отношению к советской власти. Великолепные воспоминания о деревенском детстве, цветные, аж в глазах рябит! Вокруг нее были ничтожные мужчины, размолотые системой, измельчившей их в прах и порошок. Но Надежда Ивановна жила и держалась. В этом нет ничего рабского. Надо жить, трудиться, уважать себя. Я в восхищении от этой книги.

Сейчас у меня на столе книжка Пьера Левека «Эллинистический мир». Полезная, замечательная книга. Хорошо напоминает и о том, чего ты знал от эпохи Македонского до нашей эры, и рассказывает о том, чего не знал. С увлечением читаю ее.

Перечитал недавно «Дальние берега: Портреты писателей эмиграции», сборник всевозможных эссе и очерков о писателях «Парижской ноты», об Адамовиче, Фельзене, Бунине… Интересная книжка. Лишний раз начинаешь лить внутренние слезы от того, как просто и грубо судят друг о друге наши современники. И сколько было тонкости в людях, живущих в полной нищете, в чужой стране. Сонмами по 40–50 человек они общались, не претендуя на то, что их произведения, среди которых были гениальные, прочитает больше этих 50 человек. Тем не менее делали свое дело, писали. Это выражение высшего в стоическом человеке. Несмотря ни на что, делай свое дело, и оно все равно будет нужным. Возможно, не сейчас, а потом, спустя годы. Не сдавайся, не шкурничай. Эмигранты замечательно это показывали своим примером. Они были намного сильнее нас во всех отношениях.

Томский Обзор выражает благодарность за проведение фотосъемки Туристскому информационному центру Томска

Фото: Владимир Дударев